|
|
Арнольд Юрьевич Цофнас – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии и методологии науки Одесского национального политехнического университета. Автор более 100 научных работ, в том числе монографии "Теория систем и теория познания" (1999), учебников "Общая теория систем для гуманитариев" – в соавторстве с А.Уемовым и И.Сараевой (2001), "Что такое знание" (2002), "50 терминов по методологии науки" (2003), "Гносеолгя" (2005), “Методология познания» (2008), “Философия. Ч. 1: Предмет философии. Онтология» (2009) и многих других. В работах проф. А.Ю.Цофнаса развиваются идеи школы А.И.Уемова (в частности, параметрической теории систем) к проблемам гносеологии, философии и методологии науки, проблеме понимания.
|
© Арнольд Цофнас (2002)
МЕМУАР
О СИСТЕМНОМ СЕМИНАРЕ В ОДЕССЕ
Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. А.С. Пушкин. Из письма П.А Вяземскому, ноябрь 1825 г.
Писать эти заметки, действительно, не просто, и по многим причинам. Заранее знаешь, что субъективизма, увы, не избежать и что читатель не всему написанному поверит. И будет прав – речь ведь идет как-никак о делах сорокалетней давности. А у других участников событий (многие, слава богу, живы!) было иное восприятие тех же событий и, возможно, прямо противоположные оценки. Да и автор, поскольку был "причастен", имел личный интерес, наверняка где-то что-то исказит или приукрасит.
Но что же делать-то? Если вовсе ничего не писать, то может, пожалуй, бесследно исчезнуть интересная страница истории философии и науки, а также, как представляется автору (субъективно, разумеется, субъективно!), любопытные подробности работы и мелочи жизни философов той поры. А без мелочей не уловить особенностей творчества в тот период времени, который теперь принято рассматривать через мутное уменьшительное стеклышко: сколько раз мне приходилось читать и слышать, что в советские времена все философы только тем и занимались, что обманывали народ (ура, виновные найдены, можно и дальше жить, ни во что не вникая!) и, непременно вопреки собственной совести, комментировали классиков марксизма и решения последних пленумов ЦК КПСС. Мол, труды их не достойны иной участи, кроме, как по рецепту незабвенного г-на Фамусова: "уж коли зло пресечь, забрать все книги бы да сжечь". Боюсь, однако, что большой пользы это аутодафе не принесло бы.
Так что делать нечего, читателю придется довольствоваться только обещанием: если мне и не удастся быть искренним до конца, то, по крайней мере, постараюсь не особенно привирать.
1. ЧИНОВНИЧИЙ СТИЛЬ НЕПРИЛИЧЕН НАУЧНОМУ ОБЩЕНИЮ.
Помню, году эдак в 1966 проходила в Одесском университете Всесоюзная конференция по общей теории систем. Там я, тогда начинающий ассистент на кафедре марксизма-ленинизма одного из одесских вузов, впервые увидел Авенира Ивановича Уёмова – весьма плотного улыбчивого человека, в те поры еще безбородого, с лицом, напоминающим полную луну в безоблачную погоду, и глазами хитроватого ребенка, человека лет тридцати восьми отроду. Он был еще совсем недавно приглашен в Одессу из России заведовать кафедрой философии в университете и сразу же попытался объединить кафедру единой тематикой научного исследования – как раз вокруг проблемы создания и применения общей теории систем. Не все, надо сказать, встретили эти попытки с энтузиазмом.
К тому времени я уже знал, что им защищена фундаментальная докторская диссертации по методу аналогии и его применению в науке и технике, что он – защитник кибернетики, перспективной, по его мнению, науки, что из-под его пера выходят статьи в защиту теории относительности и, конечно, многочисленные статьи по логике. Но главное, чем он был к тому времени известен, это книжкой "Вещи, свойства и отношения". Паблисити этой книжке было создано не только ее непривычным содержанием: названные в заголовке понятия доселе ни в одной из советских философских работ не причислялись к философским категориям, и никто не писал тогда о традиционном предмете размышлений философа столь простым и ясным языком профессионального логика – логика отнюдь не гегелевского толка. Однако особенно широкую популярность книге, как это часто бывает, принесли не столько нетривиальные мысли автора, сколько ее критика. Когда книгу буквально разносят маститые специалисты (между прочим, отнюдь не из самых безграмотных и бесталанных) вроде В.П. Тугаринова, упрекая при этом автора ни много, ни мало, как в отступлении от священных текстов марксизма (увы, это напоминало донос!), то это вызывает, особенно у молодых и часто понемногу диссидентствующих читателей, стосковавшихся по свежему воздуху, желание ее непременно достать. (Это были времена, когда "доставать" приходилось буквально всё – от интересной книги до шариковой ручки или батона сносной колбасы).
Надо сказать, что и само проведение конференции по общей теории систем носило отпечаток некоторой фронды. "Компетентные органы" не утратили своей привычки командовать философией, но еще толком не определились со своим отношением к этой заморской птичке, выпущенной из клетки канадским биологом Л. фон Берталанфи и впущенной за железный занавес москвичами В.Н. Садовским и В.А Лекторским, а некоторыми на Западе (Ласло и др.) объявленной – в силу претензий данной концепции на самую широкую применимость – чуть ли не заменой традиционной философии. (О, ужас! ведь это уже угроза самому фундаменту идеологии общества, в которой усматривалось только три источника и три составных части, включая диалектический материализм, и где все выплавлено из единого куска стали!). К тому же скоро выяснилось, что аналогичные идеи высказывались еще в начале века А. Богдановым в его "Тектологии", книге, которую в свое время Ленин читать отказался, поскольку "этот махист" ничего полезного для дела революции, по его мнению, предложить не мог. Но… хрущевская оттепель еще не сменилась заморозками, никто тогда не решился запретить конференцию. И вот она проходит в Одессе.
Там я впервые увидел едва ли не весь цвет тогдашней отечественной философии. Приехали молодые и полные полемического заряда В. Садовский, И. Блауберг и Э. Юдин – трехглавая гидра, как ее окрестил тогда Б. Плесский, один из учеников Уёмова, переехавших следом за ним (вместе с Е.Д. Жарковым, Ю.И. Зуевым, Л.Н. Сумароковой, Л.Н. Терентьевой) из Иванова в Одессу. Позже гидра эта разделится: Садовский станет в одиночку отстаивать свои идеи насчет того, что общая теория систем возможна лишь как метатеория разных теорий систем, и что обобщение теории непременно будет сопровождаться ростом ее тривиальности – в силу локковского закона обратного отношения объема и содержания понятий. Надо сказать, именно труды Садовского и его определение "системы" – не только по причине очевидных ума, обаяния и трудолюбия этого человека, но и в силу центрального (столичного) положения автора – станут наиболее известными широкой публике, попадут в многочисленные справочные издания и учебные пособия (сыграв, по-моему, не только положительную роль).
Выделялся своим измученным, изможденным видом Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (между прочим, сын Сергея Есенина) тонкий логик и математик. Про него вполголоса говорили, что он "настоящий" диссидент и что его еще совсем недавно таскали по психиатрическим клиникам. Скоро он эмигрирует в США. Уже потом я узнаю, что многие толковые статьи в "Философской энциклопедии", замечательном пятитомном издании периода оттепели, подписанные таинственными инициалами А.С. (чтобы не дразнить цензуру), принадлежали Есенину-Вольпину.
И о другом участнике конференции – о Владимире Александровиче Лефевре – говорили, что он связан с диссидентским движением. Во всяком случае, и он попадет в число эмигрантов волны 70-х годов, станет затем профессором Калифорнийского университета. Видимо, как раз в период конференции он был полон идеями своей книжки, которая почти сразу станет библиографической редкостью, несмотря на два издания и приличный тираж, – книги "Конфликтующие структуры". Она будет выпущена, конечно, не "Политиздатом" и не "Наукой", а "Советским радио" – издательством, к которому идеологическая цензура не приглядывалась столь пристально. На конференции мне доведется услышать от Лефевра некоторые вещи, не слишком совместимые с официальной философией марксизма и которые потом я прочитаю в его книжке. Мол, идея аппроксимации, предполагающая принцип соответствия последующих научных теорий предыдущим в их постоянном приближении к "абсолютной истине", имеет тот изъян, что не учитывает научных трафаретов, схем и образов, которые всегда накладывает ученый на свой объект исследования. Нет смысла поэтому говорить о "верном" или "неверном" системном представлении – оно диктуется лишь удобством в решении конкретной задачи, а объективного смысла может не иметь вовсе. Система – это только научный конструкт.
Не помню сейчас, был ли на той конференции А.А. Малиновский, сын А.А. Богданова, автора "Тектологии". Про Малиновского, биолога, оставшегося верным идеям своего отца, тоже говорили, что у него непростые отношения с Комитетом, который был призван обеспечивать государственную безопасность – безопасность в том смысле, как её понимали в те времена. От слишком пристального внимания этой организации его прятал на своей даче в Одессе известный миру офтальмолог академик Филатов. Если он не был именно на той конференции (а вполне мог бы быть), прощением моей короткой памяти служит то, что человеком он был неброской внешности интеллигента, с тихим голосом, в жаркие споры не встревал, выступать не любил, что не мешало ему иметь твердое мнение (это более поздние мои впечатления).
Но кто был, может быть, больше всех приметен, так это Г.П. Щедровицкий, прибывший в Одессу в окружении своей "команды", которая со временем создаст широкое движение по стратегии "деятельностных игр". Между прочим, в условиях господства единственной философии – диалектического материализма – мне, тем не менее, приходилось слышать о двух "школах": школе Уёмова и школе Щедровицкого. Я и теперь почти безошибочно узнаю человека, прошедшего школу второго из них. Щедровитяне не стремились принимать участия в общих заседаниях, а стремились уединиться в отдельной аудитории. Когда я заглянул к ним, то обнаружил оригинальный способ обсуждения традиционных философских вопросов: на планшетах в ортогональных проекциях и другими путями изображались разные восприятия такой-то проблемы специалистами различного профиля. Из этих субъективных позиций надо было получить приемлемую и оптимальную стратегию общей деятельности. Запомнились и удивительные тогда выраженьица самого Георгия Петровича, на редкость блестящего, но авторитарного оратора, – вроде таких, как: "следует унасекомить проблему", "мышление встречается так же редко, как танцы лошадей" и др.
Таким образом, общий дух конференции был явно не официозный. Собрались те, кто как раз не ставил целью своей жизни отбивать поклоны живым и вечно живым кумирам марксизма, а намерен по зову научной любознательности разобраться в интереснейшей проблеме, имеющей не только философское или академически-научное, но и практическое значение. Все это заметно отличалось от обычных тогда конференций о "значении диалектики и материализма для …, в свете решений … и в связи с юбилеем классика …".
Когда я появился на заседании одной из секций, было объявлено выступление некой женщины-философа из Ростова (фамилии ее мне теперь уже не вспомнить). После приглашения к выступлению она встала, и – оказалось ниже ростом, чем была, пока сидела. Поэтому доклад она делала, стоя не за трибуной, а рядом, скрытая этой трибуной от председателя. Говорила она о Г. Башляре. Речь ее была страстной, как у Ленина, и как Ленин, она заменяла букву "р" другими согласными. Она говорила долго, "Башляг" у нее оказывался главным предвестником системного движения и, по ее мнению, все успехи этого движения давным-давно предвидел. Призывов соблюдать регламент она не слышала, и тогда ведущий заседание Уёмов нарисовал на листе бумаги страшную молнию и череп со скрещенными куриными косточками – вроде тех, что помещают на столбах, с тем, однако, отличием, что здесь вместо надписи "НЕ ВЛЕЗАЙ – УБЬЁТ!", было крупно начертано: "РЕГЛАМЕНТ". Все засмеялись, когда он, фыркнув и лукаво улыбнувшись, показал этот рисунок докладчице. А я подумал тогда, что этот, обаявший всех человек, приживется в нашем городе – ведь это как-никак Одесса, здесь отклонения от чиновничьего партийного стиля (воспроизводимого, между прочим, в те годы на всех заседаниях – любого уровня и характера) имеют шанс быть оцененными по достоинству.
Не очень многое мне еще запомнилось от той первой моей встречи с системщиками. Помню, что выступления самого Уёмова вызывало множество вопросов и совсем не много дельных возражений. Один из интересных вопросов принадлежал В. Лефевру:
– Как же Вы утверждаете, что любую вещь можно представить в виде системы, и всякой системе придать статус объективности? Но что тогда делать с Большой Медведицей? Ведь там влиянием звезд друг на друга можно пренебречь. Возможно, что такая конфигурация звезд может наблюдаться только относительно Земли! Неужели и эта система существует объективно? (Надо сказать, что Лефевр, живя с высоко поднятой головой, в конце концов, отыщет-таки вверху звездный объект, в спектре излучения которого усмотрит соответствие законам музыкальной гармонии, – как подтверждение любимого антропного принципа!).
Уёмов отвечал в том духе, что с Большой Медведицей лучше бы ничего не делать, что относительность никак не вредит объективности, как не вредит предикат объективности, когда его приписывают скорости, несмотря на то обстоятельство, что она тоже может быть задана лишь в разных системах отсчета.
С тех пор одесский системный семинар уже не исчезал из моего поля зрения, хотя я не сразу вписался в число его активных участников. Смущали, между прочим, просьбы чуть ли не под каждый высказанный тезис писать формулы и рисовать схемы, а "крючков" я в те поры и на дух не переносил. Да и зачем они были нужны, скажем, диалектике (а не из гегелевской ли шинели вырастали тогда целые поколения философов – даже тех, кто неохотно называл себя марксистом?), если диалектика обязалась выявлять переливы смыслов, взаимопереходы, взаимопроникновение понятий, схватывать противоположности в едином контексте мышления? Как раз это время было отмечено множеством попыток создать особую диалектическую логику (без формального аппарата, разумеется), которая противопоставлялась устаревшей "метафизической" классической логике (заодно, – неклассической тоже) и которая была обязана находиться в неразрывном единстве с теорией отражения и материализмом.
2. НЕЛЬЗЯ МЫСЛИТЬ ПУНКТИРОМ.
Многие годы и даже десятилетия системный семинар собирался на свои сходки каждую неделю, по четвергам. Бывало, что самые заядлые собирались и во время отпуска, в летние месяцы. Остряки называли семинар регулами. Менялись только дислокация, обсуждаемые вопросы, эмоциональный настрой, количество и состав участников.
Со временем все поняли, что голова не может работать от случая к случаю, а только в определенном ритме и без перерывов. Как бы ни складывались дела в остальные дни, но, как минимум, раз в неделю надо забыть всё и окунуться в мир абстракций. И желательно двигаться к цели вместе, взявшись за руки. В конце концов "развнедельник" стал восприниматься как естественное состояние. И даже стал условным рефлексом.
3. ЦЕНТРИРОВАННАЯ СИСТЕМА
Хорошо ли это, плохо ли, но только за десятки лет существования семинара в его работе участвовали сотни людей. Однако только очень немногие могут похвастаться, что выдержали марафонскую дистанцию от начала и до конца. И лишь один элемент этой системы неизменно присутствовал – сам руководитель семинара. Если он уезжал, то семинар, насколько помню, никогда не проводился.
Как-то, еще в советские годы, мне по случаю удалось достать журнал "Америка". Там я прочитал статью, в которой мне, во-первых, впервые попалось незнакомое слово "менеджер", а во-вторых, я узнал из статьи, что такое хороший менеджер. У хорошего менеджера, было там сказано, фирма работает так, что если управляющий куда-то уезжает на месяц, то никто этого даже не заметит – настолько система отлажена, работает на автопилоте. По этому критерию Авенир Иванович хорошим менеджером никогда не был. Сами системщики позже назовут такую систему центрированной: деловые вопросы решались не столько между собой, сколько через руководителя. И, как правило, его решение было окончательным.
Нет, нельзя представлять себе дело таким образом, будто семинар работал исключительно по авторитарной схеме "Я говорю – вы внимаете". В этом смысле Веня (так за глаза называли фундатора параметрической теории систем его ученики) был более чем демократичным: собственные идеи, даже первокурсников, и любая критика всячески поощрялись. Неофиты обычно удивлялись обстановке на семинаре – ведь критики порой не соблюдали никакого пиетета, не редкостью были и резкие выражения, и хлопанье дверьми, и даже ссоры. Никто не придерживался правила Д. Карнеги: "Не критикуй! Критика бесполезна". Все было как раз наоборот. Но только изредка и только некоторым, да и то ценой неимоверной настойчивости, удавалось преодолеть сопротивление шефа. Зато если ошибка все же исправлялась, или принималась предложенная кем-то форма скобок, или удавалось предложить новый системный параметр, или облегчалась громоздкая формула, то автор испытывал большое удовлетворение от своего вклада в общее дело. Но ни одна идея не выжила, не считалась принятой, если не получила одобрения шефа.
3. ДВОРЦЫ И ХИЖИНЫ
Легко ли было это выдержать людям, которые ощущали в себе собственный творческий потенциал? В 70-е годы В.И. Богданович, один из первых учеников Уёмова, никак не хотел согласиться с тем, что понятие "среда" для определения "системы" не является необходимым: ведь далеко не всегда системное представление требует обращения к среде, а строилась-то именно общая теория систем. Зачем нужно помнить о "среде", с которой "взаимодействует", например, система натурального ряда чисел? Но Виталий Иванович проявлял твердость и предлагал свой вариант "теории систем со средой".
В.Н. Костюк, аспирант, доставшийся Уёмову в наследство от умершего руководителя, не мог принять никакую общую теорию систем, если в числе ее базовых терминов не будет понятия "состояние". Кроме того, Владимир Николаевич, кажется, не воспринимал нового языка – языка тернарного описания, ЯТО, который создавался в связи с нуждами общей параметрической теории систем (ПТС). Язык во многих отношениях отличался от привычных логических средств, а это и по сей день настораживает логиков. Позже, уже работая в Институте системных исследований в Москве, Костюк защитит еще одну докторскую диссертацию, на этот раз по экономике, но так и не примет основных идей ПТС.
Н.П. Савусин, один из ближайших учеников и сотрудников Уёмова, человек, до конца преданный системному движению, но обладающий, в отличие от шефа, постоянным стремлением усложнять самые простые проблемы, предлагал сделать ряд добавлений к ЯТО, чтобы отображать невероятные тонкости натуральных рассуждений, к тому же зачастую ощущаемые только им лично. Постепенно стало ясно, что у разных людей разное "слышание" родного языка, преодолеть это при построении формального исчисления (которое ведь всегда отображает какой-то аспект языка естественного) крайне трудно, если не помнить о необходимости сохранять только ядерные, а не периферические значения. Тяжелые споры, даже бои по поводу нововведений шли буквально годами, пока А.И. не говорил: "Всё! У меня нет новых аргументов! Если хотите, создавайте свой вариант ЯТО и назовите его, например, ЯТОС – ЯТО Савусина". На том дело и приостановилось.
И другой человек, тонкий знаток современной логики Л.Л. Леоненко был постоянным участником интеллектуальных битв, едва ли не главным критиком. Он был обеспокоен тем, чтобы ЯТО, хотя это и неклассическая логика, все же не слишком удалялся от общего корпуса логики, был бы совместим с ним, прежде всего, с исчислением предикатов, и даже взаимно переводим. Вопрос, который он раз за разом ставил, был таким: относительно каких аспектов ЯТО можно было бы доказательно утверждать, что они принципиально непереводимы на язык исчисления предикатов?. И Леонид Леонидович порой "достраивал" ЯТО, полагая его несовершенным в ряде пунктов. Кажется, и ему предлагалось создать нечто вроде ЯТОЛ.
Эйнштейн на юбилее М. Планка (См.: "Мотивы научного творчества") отмечал, что люди приходят в науку, руководствуясь совершенно разными мотивами, – кто из стремления укрепить свое материальное положение, кто из честолюбия, кто из любознательности и непосредственного стремления понять мир. Хотя костяк ученого мира – это третьи, но и остальные способны внести в науку интеллектуальный вклад, порой значительный. Все это справедливо и относительно одесского системного семинара. Кто-то просто, утратив интерес, сошел с дистанции, а кто-то, решив свои задачи (например, став кандидатом или доктором наук или самоутвердившись на жизненном поприще иным способом), отошёл от движения.
Так, Е.Д. Жарков, который на первых порах активно участвовал в семинаре, в частности, много переводил с английского западные работы по общей теории систем, затем утратил к этим проблемам интерес. Позднее он переведет на русский язык знаменитый труд А. Тойнби "Постижение истории". Но странным образом им было оставлено без внимания то обстоятельство, что работа эта буквально наполнена теоретико-системными идеями, которые так и напрашиваются на комментарий и проработку с точки зрения ПТС. (Это, между прочим, и до сих пор никем не сделано).
Г.Я. Портнов многое сделал в области компьютерной обработки эмпирических данных для выявления общесистемных закономерностей, но после защиты кандидатской диссертации по этим материалам эмигрировал в США, где, как говорили, возглавил некую организацию по компьютерной обработке статистических сведений по г. Нью-Йорк.
Каждый "нырял" в теоретико-системную методологию до той глубины, которую считал для себя достаточной. Больше всего было тех, кто, усвоив словесное определение понятия система, описание системных параметров и то обстоятельство, что о системах можно говорить в любой области знания, данной вербальной работой и ограничивался. (Впрочем, и это было вовсе не вредно для областей применения: всегда ведь полезно посмотреть на старые, "заговоренные" проблемы в новом ракурсе). Другие шли дальше, использовали формальный аппарат и получали более строгие и интересные результаты, но… теряли читателей: не все имели желание разбираться в "крючках". Третьи просто уставали и отходили в сторонку. Четвертые осознавали, что сели не в свои сани. Жизнь есть жизнь. А умственная работа ничуть не легче любой другой.
Уёмов очень переживал в связи с этими "разбродом и шатаниями", а также отходами от движения. Он считал, что с объективной точки зрения (шеф всегда отличался заметным креном именно в сторону онтологического, а не экзистенциального, рассмотрения ситуаций) было бы полезно делать одно, получившее признание, общее дело, начатое им самим – невзирая на личные желания и пристрастия в творческой работе.
– Вы слишком амбициозны! Вместо того, чтобы строить один общий красивый дворец, вы лепите свои маленькие хижины рядом, которые только портят общий вид!
Речь, конечно, шла о разных парадигмах организации творческой работы. Что важнее: дело, которому мы рабски служим, или мы сами, для которых дело есть только средство самовыражения? Вопрос и теперь не закрыт (если он вообще может быть закрыт!). Но в любом случае, вряд ли стоит сбрасывать со счета личные амбиции каждого. Д. Карнеги не зря высказывался в том духе, что если хочешь, чтобы люди действовали по твоему плану, сделай так, чтобы они думали, будто они решают собственную задачу. Но я уже сказал, Карнеги вряд ли назвал бы Уёмова хорошим менеджером.
Однако… посмотрим на дело с прагматической точки зрения: ведь большое дело-то все же сделано и продолжает жить! Не являясь менеджером в классическом смысле слова, шеф, тем не менее, умел заражать окружающих энергией и желанием демонстрировать свои умственные способности. Он никогда никого не заставлял работать, но увлеченно и очень много (всегда, везде и при любом самочувствии!) работал сам, увлекая своим примером тех, кто способен был увлечься. (Вспоминаю забавную жалобу одного из "отошедших": "Уёмов плохо мною руководил, никогда меня не принуждал и не контролировал, как я работаю над диссертацией, потому я и не защитил ее"). Дела в этом мире для А.И. делились на два неравнозначных множества: создание параметрической теории систем вместе с языком тернарного описания и – все остальное, разумеется, второстепенное. Никогда не был он замечен в том, что просто приписал бы свою фамилию к чужой работе. Многочисленные публикации в соавторстве отмечены подлинным соавторством, когда работа Уёмова была, зачастую, решающей. Чуть ли не полтысячи его публикаций – это его публикации.
Не последнюю роль в развитии системного движения сыграло и то, что на семинаре было интересно, а иногда даже просто весело. Никогда не проходил он формально – и тоже благодаря фундатору. Но в разное времена это выглядело по-разному.
4. СИНУСОИДА АКТИВНОСТИ
Помнится, еще в те времена, когда ключевым слоганом в отношениях с Китаем было слово "ДРУЖБА" (такой ярлык был на полотенцах, которыми утирался весь Советский Союз!), студентов знакомили с одной новинкой в диалектике, с тезисом кормчего Мао Цзэдуна: все на свете развивается не только по спирали, но еще и волнообразно. Системный семинар, действительно, знал взлеты и падения своей популярности.
Эти взлеты и падения были обусловлены как внешними, так и внутренними причинами.
СЕМИНАР В ПОЛИТИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ. Семинар, между прочим, ровесник "эпохи" Брежнева, эпохи скучной подгонки всего и вся под заданный образец. А это означает, что в 60-е – 70-е годы, когда почти любые формы социального самовыражения, мягко говоря, не поощрялись, место сбора системщиков было чуть ли ни единственным местом в городе, где можно было расслабиться и слегка вкусить от запретного плода. Слух о том, что в университете работает семинар, на котором обсуждаются любые вопросы, имеющие отношение к "системам" (т.е., почти любые вопросы!), что там можно не только высказать собственное мнение, за которое никто тебя (на семинаре, во всяком случае!) не осудит, но и еще, бог даст, внести свою лепту в общее дело, скоро распространился по городу. Ну, а далее – по Пушкину: "Запретный плод вам подавай, а без того вам рай не рай". Короче, участие в заседаниях семинара многими стало рассматриваться как некоторая форма фрондирования. И собиралось порой до сотни и более человек – людей самых разных профессий, занятий и образа жизни. Позже, уже в горбачевскую перестройку, эту функцию у семинара перехватит Одесское философское общество, возглавляемое опять же Уёмовым: из жарких дискуссий на заседаниях общества вырастут едва ли не все политические партии и общественные движения Одессы.
Некоторые основания такой репутации системного семинара и кафедры философии, конечно, были. Всякий тоталитарный режим с подозрением относится к любым отклонениям от заданных свыше форм деятельности. А в университете, не имевшем тогда философского факультета, открылась странная "философская специализация". И формы обучения были странные. Если изучалась "Апология Сократа", то в большой аудитории разыгрывался настоящий спектакль с участием Сократа (помнится, в его роли выступал тогдашний аспирант О. Погорелов), его обвинителей и демоса. Исход такого суда мог и не соответствовать исторической правде.
На кафедре в те годы выпускалась не дежурная стенгазета, которую полагалось обновлять к очередному красному дню календаря, а сразу две конкурирующие газеты. Обе они обновлялись непрерывно, статьи в них зачастую шли под псевдонимами. Одна из газет именовалась "Бытие и сознание". Вокруг нее группировались любители все проблемы решать через призму "основного вопроса философии" (вспоминаю одну заметку в конкурирующей газете, где говорилось: "Наш корреспондент С. Остапенко сообщает из Новой Каховки, что основной вопрос философии наконец-то решен!"). Другая газета называлась "Системы и конгломераты". В нее писали, главным образом, системщики. Как-то, под очередной Международный женский день автор этих воспоминаний, тогда аспирант, поместил в эту газету "теоретическую" статью "Женщина как вещь, свойство и отношение". Через четверть века эта статья будет использована в учебнике "Общая теория систем для гуманитариев".
Университетское начальство старалось к подобным новшествам … никак не относиться, тем более, что системный семинар работал тогда ещё и по хозяйственным договорам, принося университету заметный доход (между прочим, больший, чем все доход от деятельности всех лабораторий физического факультета), а кафедре – зависть коллег. Помню, как по какому-то делу на кафедру заглянул тогдашний секретарь парткома Л.Х. Калустян, нетипично либеральный руководитель. Я видел, как он буквально проскользнул мимо газет, отворачиваясь от них: мол, ничего не видел, ничего не знаю и буду очень удивлен, когда мне об этом расскажут.
Но сколько веревочке ни виться …. В 1972 году очередная комиссия из Киева, которую возглавлял человек, подавший к изданию учебник по философии, но не получивший желаемого отзыва от нашей кафедры философии, записала роковое: "На кафедре не уделяется должного внимания преподаванию исторического материализма". Давалось также понять, что отношение общей теории систем к философии марксизма не прояснено: сколько бы ни утверждалось, что теория систем вовсе не подрывает фундамента диалектического материализма, она все же не освящена высшими идеологическими инстанциями. Шла еще какая-то, не совсем ясная, закулисная возня среди чиновников высших инстанций. Один, известный в те поры, философ из Киева (О.И. Кедровский. Вот кто, действительно, был бы настоящим менеджером от науки, угадай он лучшее время для своего рождения!), сказал мне тогда:
– Как ты не понимаешь, мы живем в системе, где есть "золотое правило" управления. Представь себе статический срез состояния кафедр философии в виде ломаной кривой – вокруг оси утвержденной идеологии. Так вот, принцип управления весьма простой: "Срезай выпирающие вершины!" (Олег Иванович был еще и альпинистом). Считай, что вы попали под "золотое правило".
Да, всякая тоталитарная система стремится к упрощению и гомогенизации объекта управления. В этом – залог ее экономической, политической и культурной неэффективности. Но как бы там ни было, в 1973 году Уёмов ушел работать в филиал академического Института экономики, где возглавил Отдел теории управления и системного анализа. Системный семинар также сменил место проведения. Но это был уже иной семинар.
Вопреки ожиданиям, Уёмов не поддался волнениям среди учеников и не особенно был огорчен этим событием. Он не кинулся в бой на защиту "униженных и оскорбленных". Более того, он говорил, что это весьма кстати, что все случившееся даже полезно семинару – настала пора не широких философских дискуссий, а период тихой и упорной работы в небольшом коллективе сотрудников.
Семинар приобрел совсем иной, более келейный вид. Теперь в нем участвовало, как правило, до 10 человек: ближайшие сотрудники из Отдела (прежде всего, Л.Л. Леоненко, Н.П. Савусин, И.Н. Сараева), кто-нибудь из смежных отделов Института экономики, да несколько человек из старой гвардии (Л.Н. Сумарокова, Л.Н. Терентьева, автор этого текста, реже – Б.В. Плесский, Г.А. Поликарпов, О.В. Николенко). Далеко не все из старой гвардии теперь активно включались в обсуждение. Не всем трудная, кропотливая и, на взгляд кое-кого из "пришельцев", весьма скучная техническая работа, да к тому же растянувшаяся на десятки лет, казалась имеющей отношение к предмету их непосредственных интересов, к философическим рассуждениям на привычном естественном языке. Политических вопросов теперь почти не касались. Семинар как бы засел в "башню из слоновой кости". Если существует "чистое искусство", то почему бы ни быть и "чистой логике"?
Сейчас, с началом ХХI столетия, в Одесском национальном университете, наконец, создан философский факультет. (Особенно много усилий к его созданию приложил А.В. Чайковский, также один из учеников Уёмова. Александр Владиславович начинал с диссертации о применении системного подхода в химии, но теперь с головой ушел в область менеджмента педагогической и научной работы). Историческая справедливость требует, если не создания особой кафедры системного анализа, то, по крайней мере, кафедры методологии науки, культуры и организации деятельности. Навсегда, надеюсь, отпала необходимость защищать системное движение от идеологического мракобесия. Системный семинар в новых условиях, прямо-таки по гегелевской спирали, вновь выходит к широкой аудитории, в первую очередь, к студентам философского факультета. Но – это уже не история. Об этом со временем расскажет кто-то из нынешних первокурсников.
ВнутреннИЙ ИСТОЧНИК динамики семинара. Синусоида популярности системного семинара определялась, конечно, не только и не столько внешними причинами, сколько внутренними.
Свою работу в Одессе системный семинар начинал, как сказано, не на пустом месте. Уже была опубликована книжка Уёмова "Вещи, свойства и отношения" (1963 г.), из которой следовало, что существует два типа относительно независимых познавательных проблем – выяснение природы объекта и анализ его структуры. Анализ структуры не может осуществляться иначе, чем с помощью философских категорий вещи (= предмета, объекта), отношения и свойства, которые различимы лишь по функциям относительно друг друга. Уже раньше (в докторской диссертации и подготовленных к изданию монографиях) были наработки шефа по методу аналогии и моделирования, где также использовался этот же структурный категориальный каркас. В отличие от того, что делал в начале ХХ века А. Богданов, и от того, что предлагалось делать западными разработчиками общей теории систем (Берталанфи, Месаровичем, Эшби, Рапопортом, Акофом и др.), у одесситов было две общих идеи: 1)строить теорию систем не "снизу вверх", т.е. не путем обобщения системных закономерностей в биологии, механике или даже математике, а "сверху вниз" – от предельно общего, а стало быть, философского, понятия системы к его конкретизации в частных областях.
На первых порах пользовались, в основном, таким вербальным определением (было еще и второе, но здесь я упоминать его не буду): произвольное множество вещей (m) является системой (S), если на нем выполняется какое-нибудь отношение (R) с заранее фиксированным свойством (P). Подчеркивалось (увы, только словесно!), что здесь наиболее существенна именно последовательность перехода: P"R"m. Формально, это определение (=df ) выражалось так (обычно верхние индексы вовсе опускались):
S=df [RP(mR)]P
Такая простая символизация и новые термины – концепт (P), структура (RP) и субстрат (mR), называемые красивым выражением "дескрипторы системы",– были доступны почти всем, даже преподавателям уже полузабытого теперь предмета "научный коммунизм". Не мудрено, что очень многие тогда с энтузиазмом принялись обнаруживать системы везде и всюду, тем более, что это давало возможность сказать что-то новенькое и тем обосновать "новизну" и "практическую значимость" своих диссертаций. Эти требования непременно выдвигались Высшей Аттестационной Комиссией (ВАК), оценивающей диссертации. А сказать было что.
Как раз в первый период своей работы (период "бури и натиска") семинар получил деньги на разработку теории систем аж от самого министерства обороны. Университет выделил крохотное помещение под лабораторию – в вестибюле библиотеки, которое, за круглое окно под потолком, получило название "Кубрик". Там в углу стояло нечто устрашающее – громадный, под самый потолок, железный шкаф с рычагами и тумблерами. Назывался он "машина Богдановича". Это, действительно, было любимое детище Виталия Ивановича, он им очень гордился. А выполняла (со страшным грохотом, надо сказать) эта, якобы электронно-вычислительная машина – о нынешних персоналках никто тогда и не помышлял – важную работу.
Дело в том, что, определив, скажем, государство или городской транспорт как системы, вы ровным счетом ничего методологически значимого от простого переименования не получали. "Если тебе корова имя, у тебя должно быть молоко и вымя",– писал когда-то Маяковский. А если тебе "система" имя? Когда строится теория систем, то какая же это теория, если в ней не будет хотя бы одной закономерности, позволяющей строить классификации и делать какие-то предсказания?
Одесский вариант теории систем стал называться "параметрической общей теорией систем". (Поскольку аббревиатура ПОТС для одесского уха звучит несколько двусмысленно, я предпочитаю говорить ПТС). Контуры этой теории вырисовывались такие.
Все системы различимы по значениям системных параметров. Про любую вещь – но только в том случае, если мы начинаем думать о ней как о системе – не бессмысленно спросить, однородна она или разнородна, стабильна или нестабильна, надежна или ненадежна, центрирована или нет, упорядочена ли она, завершена ли, минимальна ли и т.п. Всеми этими признаками, т.е. свойствами, которыми характеризуются отношения между дескрипторами системы: концепта – к структуре, структуры – к субстрату и т.д., можно описать любую систему. И классификацию систем следует проводить именно по данным системным параметрам. Любая из систем может быть представлена некоторым набором значений этих параметров. А системные закономерности – это ведь ни что иное, как относительно устойчивые корреляции данных значений. Например: "Если система центрирована, то она не всецелонадежна (т.е. у нее есть такой элемент, удаление которого превращает систему в другую – почему и трепещут тираны всех времен!)".
Вот оно! Есть законы – есть и теория. Остановка за малым: как же установить эти самые законы? Первый ответ был простым: надо провести эмпирическую работу, т.е. взять как можно больше систем, расписать их по значениям параметров, а затем посмотреть какие значения и с какой вероятностью сопутствуют друг другу.
Ответ-то простой, да выполнить эту работу оказалось чрезвычайно трудно. Чтобы мало-мальски обеспечить репрезентативность выборки, надо было описать несколько тысяч систем, да у каждой выявить хотя бы по паре десятков значений параметров и только потом в этом море искать устойчивые корреляции! Выполнить такую работу без привлечения электронно-вычислительной техники было бы весьма затруднительно. Вот тогда на первых порах и пригодилась "машина Богдановича", а потом и более совершенные устройства. Результаты этой работы нашли отражение в книге "Проблемы формального анализа систем" в публикациях А.И. Уёмова, Г.Я. Портнова, В.И. Богдановича, Б.В. Плесского, К.Д. Варбанца, В.Н. Костюка, Л.Н. Теретьевой, Л.Н. Сумароковой.
Однако уже тогда, в 60-е годы, было понятно, что как бы тщательно ни проводилась такая работа, она будет страдать всеми недостатками эмпирического исследования, прежде всего, всеми изъянами вывода по неполной индукции. Достаточно ли полон набор исследуемых систем? Насколько существенен субъективный фактор в выборе систем и в выборе параметров вместе с указанием их значений? Достаточно ли добросовестно и без предубеждения описывались значения параметров для каждой из систем? И т.д.
Вот тогда Уёмов поставил задачу дедуктивного выведения закономерностей. Но для этого нужен был бы формальный язык, на котором рассуждения о системах можно вести адекватно. Было два пути – либо "изнасиловать" теорию систем в угоду какому-то существующему языку, либо создавать новый язык. Костюк и некоторые другие предлагали не действовать по принципу ad hoc, а использовать апробированный язык исчисления предикатов.
Однако Уёмов считал, что исчисление предикатов для наших целей мало пригодно. На этом языке удобно вести разговор о "множествах", но этот термин не необходим, когда объект представляется в системном виде: мы говорим, что любую вещь можно представить в системном виде, но при этом совсем не имеем в виду ее как множество. В исчислении предикатов свойства и отношения различают по числу мест, на которых они выполняются (свойства – одноместный предикат, а отношения – многоместный), но это далеко не всегда соответствует их естественному разграничению. А идея функционального различения вещей, свойств и отношений исчислением предикатов вовсе не передается. А как передать старыми логическими средствами идею определенности-неопределенности, т.е. то обстоятельство, что концепт всегда определенен, фиксирован заранее, что подбираемое под него отношение – всегда неопределенно, "какое-нибудь", совсем не обязательно единственно возможное, и что вещь, представляемая в системном качестве – это произвольная, какая угодно, любая вещь, причем не в смысле "всякая вещь заданного множества"?
Здесь не место подробному разбору жарких и очень нервозных дискуссий по поводу создания языка системных исследований. Не стану детально воспроизводить особенности "языка тернарного описания", как его сразу же стали называть. Об этом можно читать в специальной литературе. Скажу только, что в той же книге "Проблемы формального анализа систем" Уёмов опубликовал первый вариант этого языка – ЯТО-1. Язык оказался "завершенным", станет позже применяться, пригоден, между прочим, к использованию и сегодня (когда, в частности, средства следующих вариантов ЯТО оказываются слишком тонкими и избыточными для выражения простых суждений), но… он не передавал всего, что требовала теория систем и рассуждения структурного характера вообще. Достаточно сказать, что там еще невозможно было говорить напрямую о произвольной вещи, о той самой направленности рассуждения, когда объект представляется в системном виде и др. А кроме того, язык, по-моему, был просто не очень красив: там, например, было почти два десятка аксиом!
Короче говоря, необходимость создания ЯТО-2 была осознанна еще в момент публикации ЯТО-1. Для новой работы над языком нужна была упорная, кропотливая "келейная" творческая работа – не столько по отработке тонкостей и шлифовке деталей, сколько по прояснению принципов построения исчисления. Тут-то как раз и подоспел переход Уёмова, вместе с системным семинаром, в Институт экономики. Там не только были предприняты попытки применения ПТС в различных областях (в экономике, экологии, геологии, в создании человеко-машинных систем, в педагогике и др.), но было создано еще три варианта ЯТО. В сборнике "Системный анализ и научное знание" (1978) был опубликован ЯТО-2, где, наконец, появился термин A для обозначения произвольной вещи, а вместе с ним много и других терминов "второго эшелона", которыми приходится пользоваться в процессе системного анализа.
В том же году (гримасы прохождения научных публикаций через издательства!) был опубликован ЯТО-3 – в основной работе Уёмова по параметрическому варианту системного подхода "Системный подход и общая теория систем". Там определение системы на ЯТО приобрело почти современный вид. Наконец, после жарких баталий с московскими логиками в 1984 г., в ежегоднике "Системные исследования" был опубликован вариант языка – ЯТО-4, пригодный к проведению достаточно тонкого анализа систем и установлению системных закономерностей (в той же книжке ежегодника опубликована статья Л.Л. Леоненко и И.Н. Сараевой о применении ЯТО в этой области). Последние версии ЯТО (опубликованы они уже в ХХI столетии – Boletim da Sociedade Paranaense de Matematica (Бразилия) и International Journal of General Systems США), хотя и претерпели формально-математические изменения, идейно мало отклоняются от ЯТО-4.
Рискну здесь высказаться о месте ЯТО в групповом портрете существующих логических систем. ЯТО имеет самостоятельное значение, не сводимое только к нуждам параметрической теории систем. Создание ЯТО – это не просто появление на свет еще одного исчисления, каких было уже немало. Его создание, в некотором смысле, – этап в развитии логики. Судите сами: если исчисление высказываний оперирует только "вещами" (не важно, что этими вещами выступают суждения), в силлогистике Аристотеля задействованы вещи и свойства (субъект и предикат), в логике отношений – вещи и отношения, то ЯТО впервые в истории приблизился к реальному человеческому мышлению и рассуждению, начав оперировать сразу всей тройкой этих категорий, причем с учетом относительности их разделения и естественной неопределенности наших суждений.
Теперь, как я уже сказал, Уёмов вернулся в университет, работает на философском факультете. Перед семинаром возникли новые задачи, а значит, и новые проблемы. Иной, скорее всего, будет и "кухня" системного семинара. Но стоит ли быть "Иванами, не помнящими родства"?
5. Антураж и реквИзиты КУХНИ ТВОРЧЕСКОЙ РАБОТЫ.
Несмотря на то, что системный семинар выглядел, как я сказал, центрированной системой, Уёмов, большой знаток морской тематики и, кажется, всегда ощущавший себя капитаном пиратского судна, поддерживал в учениках командный дух. Например, коллективная монография "Логика и методология системных исследований" (1977) была коллективной монографией 28(!) авторов, а не сборником разрозненных трудов, да и редактором ее был не шеф, а Л.Н. Сумарокова.
Делались попытки решать возникающие задачи с помощью новейших технологий творческой работы. Так, системный параметр уникальности "штурмовали" с помощью "мозгового штурма" (brain-storming) – в полном соответствии с рекомендациями тогдашней эвристики. Результатом явилась небольшая по объему статья ("Філософські проблеми сучасного природознавства", вип. 34, 1974) за подписью аж 13 авторов! Правда, попытка такого рода была единственной – не в последнюю очередь потому, что при защите диссертаций те, кто управляют развитием науки из ВАК, и до сих пор требуют указывать "индивидуальный вклад каждого соавтора", имея в виду только количественную сторону дела. Какой уж тут мозговой штурм, если на долю каждого приходилось всего по 0,03 печатного листа! Диссертацию с таким багажом не защитить.
Абсурдность многих требований ВАК, которые перекрывают "кислород" не столько прохиндеям от науки, сколько творческим, но не "пробивным" личностям, очевидна давно и почти всем "на просторах родины чудесной", т.е. в СССР и затем в СНГ. Но, кажется, только в нашем семинаре функционировала (увы, лишь для внутреннего потребления) альтернативная система присвоения ученых степеней бакалавра, магистра и доктора системологии. В отличие от ВАК, наша комиссия называлась ТАК – Толковая Аттестационная Комиссия. Предусматривались защиты обзорных докладов о собственном вкладе в разработку теории систем, а также настоящая, а не вымученная дискуссия. Голосование проходило таким образом, что каждый участник семинара имел не по одному голосу, а столько, сколько у него было псевдонимов во внутреннем издании трудов семинара – "Системологии в Одессе".
Несколько десятков солидных томов "Системологии" и теперь хранятся на философском факультете ОНУ. А в них – колоссальное количество еще никем не разработанных идей! Дело в том, что дискуссии не ограничивались только заседаниями семинара. Часто в конце заседания шеф или кто-то другой запальчиво требовал от выступающего:
– Легко говорить, а вот вы попробуйте все это изложить письменно!
И писали. И переписывались друг с другом, изливая накопившиеся жёлчь и критический яд.. Иногда просто излагали свои сырые идеи, в которых не были уверены. Иногда детально разбирали идеи чужие. В моде были псевдонимы, например, Домосед (не путать с Домушником), Гера Онтолог (не то же самое, что Геронтолог) и масса других, часто указывающих на время, место, настроение или повод для размышлений над каким-то вопросом. Многие публикации в широкой печати, прежде чем увидеть свет, прошли долгую предварительную обкатку и шлифовку через "Системологию в Одессе".
Страшно сказать, но семинар имел и собственные деньги! Они назывались "СУ", что означало "системная услуга". Можно было заработать несколько су, вписав, например, формулы в какую-либо статью или годовой отчет. А можно было выставить на аукцион (таковые проводились довольно регулярно) какую-то статью или редкую книгу. Миллионеров среди системщиков не было, но были люди, у которых этих денег было довольно много и которым другие могли завидовать. Имела место и инфляция, хотя до финансового кризиса дело, кажется, не доходило ни разу.
Нестандартность условий работы, по-видимому, вообще является стандартным правилом творчества. Пушкин, как только возмечтал о нормальном мещанском счастье, женился, поступил на службу, нарожал детей, наделал долгов и кинулся их погашать, так сразу же почувствовал, что поэтическая муза его оставляет. А у древних греков философия была, скорее всего, не столько рациональным умствованием, сколько обоснованием особого образа жизни, отличного от других людей. Жили они зачастую общинами, школами, которые порой получая свое наименование как раз в соответствии с их modus vivendi.
Вот и Уёмов делал нестандартным сам образ общения системологов. Если про аристотелевский Ликей говорили "перипатетики" – прогуливающиеся, то про одесский системный семинар можно было бы сказать "купающиеся": нередко в теплое время года семинар проходил на пленэре, в живописном уголке у самого моря. Шеф назвал это место "Акватикой". (Правда, со временем это же место облюбовали еще и нудисты, они постепенно вытеснили системологов – стало трудно сосредотачиваться на системных параметрах, йота-операторах и прочей атрибутике ПТС). Подобно тому, как Пифагор, говорят, в честь решения одноименной теоремы провел гекатомбу, в Акватике порой тоже отмечались очередные победы. Так, после опубликования ЯТО-4 там был проведен праздник. Правда, поскольку денег на 100 быков ни у кого тогда не нашлось, в жертву было принесено некое небольшое животное. Не стану говорить, какое именно – девушки это могут не одобрить. Однако, будучи изжаренным на вертеле, оно получилось весьма вкусным, ветераны вспоминают его до сих пор.
Не всем нравились эти забавы. Кто-то криво усмехался: что за игры в серьёзных делах, что за цирк, что за опереточный стиль жизни! Наука – дело серьёзное! Но у меня лично чрезмерно серьёзные личности всегда вызывали настороженность. В конце концов, жизнь и в самом деле игра. И философия жизни – игра. И жизнь в философии – тоже игра. А научное творчество – очень интересная игра. Эта игра может не состояться, если сохранять постную мину на лице, да всегда ходить в галстуках и строем. Все хотят прожить жизнь интересно, но не всем дано превратить свою жизнь в приключение.
6. ЧЕГО ЗДЕСЬ НЕТ.
Разумеется, я вижу, что картина у меня получается неполной. Чего в ней явно недостает? Недостает, конечно, психологических характеристик, портретов и, вообще, "психодинамики" семинара. Но насчет этого – увольте! Здесь уж точно не избежать оценочных характеристик и субъективизма. Я не роман из жизни системологов пишу. Конечно, было все, чему положено быть по жизни – вплоть до чрезмерного энтузиазма и усталости, до острейших политических разногласий с переходом "на личности" (особенно, в период горбачевской перестройки), до обид и предательства, до дружбы, любви и даже брака среди системщиков (кстати, брак был только один, зато удачный). Но стоит только начать говорить, что семинар никогда не оставляли без внимания городские сумасшедшие со сверхценными идеями, как тут же услышишь: а судьи кто? а у вас есть справка о состоянии здоровья? Стоит только про кого-то сообщить, допустим, что психологически движущей силой творчества такого-то был комплекс неполноценности, приобретенный еще в детстве, скажем, из-за того, что был он необыкновенно худ и заикался, как немедленно узнаешь про себя, что плохо изучал Фрейда или, напротив, что фрейдизм не универсальный инструмент понимания человеческой души. А стоит ли говорить о тех, кто пытался манипулировать шефом в собственных интересах? Они ведь никогда с этим не согласятся. И т.д., и т.п.
Нет, уж лучше я не стану нарушать заповеди "Не суди!", тем более, что К. Поппер считал ее чуть ли не самой главной. Надо ведь что-то оставить и в качестве алетейи, сокровенного. Так приятно думать о тайнах механизма творчества, тем более, что тайны эти существуют на самом деле. Лучше я предложу напоследок одно из средств поддержания духа и рабочей обстановки на семинаре – Заповеди Системолога, которые придуманы были давно, а потом в них изредка вносились небольшие поправки.
